Фил 1+история
Рита 2 3
Меня много лет мучил вопрос: «А как дальше жили Фил и Рита после того, как им случайно удалось разорвать петлю времени 2 февраля в Панксатоне?» Я знаю, что в сценарии очень тщательно вымарали любой намек на метафизику входа Фила в процесс и не было (или не сохранилось?) никаких заметок о сиквеле или намеков на франшизу, хотя Гарольд Аллен Рамис, режиссер фильма, известен именно франшизами, самая громкая из которых «Охотники за приведениями» не прервалась с его смертью.
В фильме всего лишь 38 эпизодов, в то время как в сценарии их 12 403, или 33 года и 358 одинаковых дней. Не может быть, чтобы для Фила Коннорса половина жизни прожитой одним днём прошла без какого бы то ни было травматического опыта.
Чтобы как-то дать выход терзавшему меня сюжету, я написал книгу, действие которой происходит в Нью-Йорке, 16 лет спустя. Более того, имел самонадеянную наглость, как мог переведя на английский синопсис и Cover letter сценария отослать его обычной почтой Рамису и ждать от него ответа.
Которого, по вполне понятным причинам, не получил.
В этом году я вытащил неудавшийся сценарий, кое-то стилистически подправил и в декабре начал озвучивать его по главам.
Dave August, New York City, Taken on December 31, 2008
Можно слушать
или читать
* День Сурка — II
2 февраля
Фил
Короткий сон завершающий бессонную ночь.
Эти двое опять уходят через калитку моего сознания, оставляя следы на свежевыпавшем снегу.
И я знаю, что это сон.
Сон, который годами падает и пролетает мимо, через колодец сознания Кролика в вывернутой наизнанку “Алисе в Стране чудес”. Это случайное включение на доли секунды пультом с севшими батарейками единственного канала телевизора в полупустом мотеле, на обочине заброшенной трассы. На сетчатке глаза вспыхивает остаётся угасающий негатив белого человека на фоне черного неба, ещё пару мгновений покрывающий серую рябь мертвых каналов, а в сознании затихает эхо его благодарственной молитвы богу за наконец обретенную свободу. «Я свободен, свободен, наконец-то свободен» Давить на каучуковые кнопки с затертыми символами бесполезно. Нет никакого разумного контроля над невидимым инфракрасным лучом, отщелкивающим мертвые каналы конвульсивной дробью умирающего кролика из батареечного алкалина.
Я годами боюсь, и хочу этого сна. Он нужен давшему обет молчания мозгу потому, что разумная часть моего “Я”, до нервного паралича, боиться второй шизофренической половины, и любит её. Разум прячет вторую личность, придавливая её подушкой из лекарств и аутотренинга, как молодая преступная мать опасаясь гнева сумасшедших родителей-викторианцев, придавливает тайком выношенного и рожденного младенца. Я знаю
Единственное предназначение этого сна — грубо намекнуть мне, что заканчивается действие вечерней дозы прозака. И для этого дает кусочек надежды на возвращение прошлого, как священник кладет на язык во время причастия облатку — подачку веры, плацебо тела Бога.
В коротком предутреннем сне есть что-то от большого программируемого станка. Эти двадцать минут сна после первого звонка будильника грузят утреннюю программу. В ней моя задача конечного автомата. Точно повторить все маневры того утра — взгляды, жесты, вдохи и выдохи и получить взамен приход неповторимого эмоционального подъёма.
Иногда, закрыв глаза, я репетирую своё пробуждение в Панксатоне, 2 февраля 1993 года. Надо быть готовым, иначе нереальность перестанет копировать восторг, некогда пережитый в реальности и в нем появятся нотки гадостного похмельного абсурда. Наркотический новодел вроде инверсионного следа самолета в небе холста «малых голландцев» и свежий номер “NYT” торчащий из кармана куртки шагающего по снегу охотника. Неотличимый от подлинника случайным американским туристом, забредшим в галерею скоротать время дождя между двумя трипами соседних кофешопов.
А я вдруг нащупаю в правой руке большой, ребристый стакан с виски “Сантори”. В нём, как пестик в ступке, будет болтаться вчерашняя, растрепанная чайная роза и следующие пять секунд я буду колоться носом об её приснившиеся шипы при каждом глотке приснившегося бурбона.
Или из окна влезет розовый заяц и закурит сигару.
Только потом я, на ощупь, не открывая глаз, позволю себе дотянуться до тумбочки, на которой лежит заранее припасенная на случай этого сна таблетка и стакан воды. Таблетка — в рот, вода — сверху. Это три секунды. Не больше и не меньше. Время до того, как включится будильник и макнет меня в наступивший новый день. Рита непременно начинает сыпать еврейскими проклятиями бормоча и пытаясь натянуть на голову подушку. За несколько лет ей до такой степени надоела эта песня, что даже если я убавлю до шепота громкость приемника, она все равно услышит этот темп и схватиться за голову как от приступа мигрени.
Сегодня я переживаю сон практически безупречно. И как только в нем наступает радостный момент приближения к открывающейся двери в гостиничном номере я начинаю движение к вожделеемому мозгом “Прозаку”: привычно поворачиваюсь на левый бок, тяну правую руку, похлопывая ладонью по тумбочке нащупываю таблетку отправляю её в рот и посылаю руку обратно — за стаканом воды. Таблетка слегка застревает в гортани — я ведь глотаю её лежа. В короткий миг её движения, которое ещё может ощущаться в глотке, я мысленно перебираю таблетки, пересчитывая их прямо в бутылочках и раскладывая по дням и времени приема.
Время дня для меня обозначается не абстрактной цифрой или глупой датой, а конкретной комбинацией таблеток. У каждого часа есть свой цвет, форма и звук. По разному звучит разрываемый алюминий облатки, трущиеся друг о друга в ладони двояковыпуклые таблетки и вытряхиваемая из бутылочки желатиновая капсула. А ещё, перед тем как отправить в рот, их можно понюхать, потом — подержать под языком, смочить слюной и немного подождать, пока желатиновая капсула станет мягкой и не начнет липнуть к слизистой нёба, и даже поиграть сознательно добиваясь ощущений застревания её в гортани — попытаться проглотить не запивая и только после этой осознанной глупости сделать пару глотков прохладной воды, смывающих размякшую желатиновую медузку в желудок.
Я считаю таблетки, мысленно раскладывая их по ячейкам своего будущего и определяю дату: 12 февраля. Именно в этот день у меня образуется “фармацевтический некомплект”. Я стараюсь и много лет рассчитываю все так, чтобы у меня как можно дольше сохранялся полный набор необходимых мне лекарств, но рано или поздно наступает день когда надо пополнить свой запас живительных таблеток, капсулок и пилюлек. А для этого надо идти к доктору и в аптеку. Я изворотливо стараюсь не делать этого сам.
Увы, упросить Риту купить и принести мне все необходимое удаётся не всегда. Время от времени у неё случаются внеплановые собрания в её косметической компании или дурацкая презентация новой туалетной воды какой нибудь толстой корове купившейся на обещание “гладкой, бархатистой и вечно молодой щечки” и готовой срочно обменять сотню-другую на набор тошнотворно розовых бутылочек с крышками покрытыми фальшивым золотом. И слава Богу, что эту дрянь делают не в Швейцарии, как это написано в таком же, как и бутылочки тошнотворном розово-золотом буклете, а в Китае. Если бы это была Швейцария, я вряд ли смог время от времени тайком вытаскивать у Риты из сумочки немного денег и вручать их ей же для похода за более швейцарским вещами в аптеку: двояковыпуклыми жёлтыми и синими пилюльками, сине-красными капсулами, белыми микроскопическими таблетками с выдавленным на них логотипом компании.
Раз в три-четыре месяца случается пережить и вовсе невообразимое: самостоятельный поход к банкомату или в банк. Когда я узнаю дату предстоящей экспедиции у меня поднимается температура, меня бросает то в жар, то в холод. И так вплоть до окончания этого кошмара. Только таблетки из аварийного запаса не дают мне сделать то, чего мне хочется больше всего — упасть на асфальт и прикрыв голову руками ползти за ближайшую урну. Я борюсь с собой чтобы не выглядеть на улице как пациент Белвью, заглядывающий за каждый угол в тревожном поиске треножников атакующих марсиан. Я не псих с галлюцинациями и твёрдо знаю — дело не в марсианах, а в реальности, которую я больше не могу контролировать. Каждый поворот и угол из-за которого может появиться неведомый мне пешеход или автомобиль повергает меня приступом депрессии. Сорок три угла до доктора, двадцать два угла до аптеки, тридцать шесть углов до банка, тринадцать углов и подземный переход до банкомата. И каждый — как бросок из окопа под кинжальный огонь вражеских пулемётов.
Если бы все проблемы заканчивались походом к врачу и фармацевту. Неприятность ещё и в том, что таблетки тоже меняются с годами. Форма, цвет, масса, материал бутылочки, надпись, аннотация, почерк врача или фармацевта. Еще хуже, когда одни лекарства меняются на другие. Доктор, с интонациями Кена (я никогда не слышал как он говорит, но почему-то уверен, что голос пластикового дружка Барби должен звучать именно так — участливо, фальшиво и чуть более мужественно, чем голос настоящего мужчины), рассказывает, что именно эта комбинация препаратов позволит мне “более мягко и комфортно выбраться из того состояния в котором вы находитесь”, но я-то знаю, что всё намного проще — каждый новый препарат дороже предыдущего, и для того, чтобы добиться того же эффекта что и от “морально устаревшего” надо принимать его и гораздо дольше, и во всё увеличивающихся дозах.
Ещё немного полежать с закрытыми глазами и попытаться сохранить полную темноту. Чтобы в ней не было ни какого движения и всполохов света. И сохранить ощущение таблетки в гортани как обещание мозгу будущего облегчения. Я знаю, что проглоченная мной таблетка не начнет действовать ни через минуту, ни через две, но глупый и доверчивый организм уже знает, что ещё чуть-чуть, ещё капельку... И это предвкушение спокойного блаженства уже разливается по телу, проникает в кисти рук, ноги, голову, покалывает щёки и нос.
Сегодня что-то идёт не так. Я лежу уже довольно долго, но момент, когда будильник похрипывая и посвистывая (это моя уловка чтобы продлить удовольствие от сна, чтобы все было “как тогда”, я чуть порвал шпилькой для волос мембрану), начинает исполнять забытую песенку Шер всё не наступает.
Я сдергиваю ноги на пол, иду к окну и осторожно выглядываю на улицу. Там опять все изменилось. Говорят что проще всего обнаружить подделку если сличать две банкноты в специальном приборе который позволяет левому глазу видеть одну купюру а правому — другую. Малейшая неточность узора лезет в глаза и разрастается до объемов торчащего из бумаги бревна. Я сличаю подлинную банкноту вчерашнего, лежащую на эталонном столике моего воспоминания с сегодняшней фальшивкой. За время моего сна Земля предательски повернулась вокруг солнца и стало чуть светлее. Даже февральские облака не могут сгладить этого вселенского предательства природы. Да и кроме этого хватает примет сегодняшней фальшивки: новые банки в уличной мусорнице, пара мятых сигаретных пачек, окурки ...
