Часть 3

Начало здесь ( 1 2 3 4 )

Он ещё раз сплюнул, его явно мутило.

— Я в нем ничего не понимаю.

— А вам и не надо понимать, там есть другие “понимальщики”…

— Какая-то спецслужба? ФСБ?

— Какое, нахрен, ФСБ, — он даже улыбнулся, — ФСБ такое и не снилось!

— Кто-то копает под нашу контору?

— Сами подумайте — это нереально. Кто будет тратить деньги дохлого ишака, что через два-три месяца и так вылетит в трубу? Ты же в бюджетном отделе и знаешь, что контора сейчас не стоит ни копейки. Наш директор щёки дует уже только перед сотрудниками и персоналом, чтобы успеть перед обанкрочиванием государственные бабки слить на однокомнатную квартирку в Португалии. На больше не хватит.

Александр Фёдорович еще раз смачно плюнул на пол.

— Дайте попить, а лучше водки… Или анальгина — голова разваливается. Да уберите эти чёртовы ножницы! Я и так расскажу всё, что знаю. За таблетку анальгина.

Семён Семёнович не без опаски снял ножницы и положил их на стол. Встал, поглядывая на пленника, вытащил из кухонного шкафчика облатку таблеток и налил воды.

— Может, лучше водки?

Александр Фёдорович покачал головой и сморщился.

Семён Семёнович сунул ему таблетку, влил воды. Александр Фёдорович закрыл глаза и попробовал прислониться к батарее затылком, но на нём была солидная шишка и ему пришлось повернуть голову и упереться виском.

Семён Семёнович ждал. Прошло минут пять или меньше. Время текло медленно. Александр Фёдорович повернулся, с усилием открыл глаза.

— Развяжите, всё затекло.

— Я вас отвяжу от батареи, но пока развязывать не буду.

— Хорошо, только дайте ещё таблетку.

Семён Семёнович перетащил связанного Александра Фёдоровича на табурет, скормил ему еще одну таблетку и приготовился задавать вопросы и слушать.

— За вами, Семён Семёнович следят с третьего курса института.

— Зачем?

— Затем, что вы нарушаете функциональность контрольно-измерительной системы.

— Вас что, опять привязать к батарее и заклеить рот скотчем!? — взорвался Семён Семёнович.

— Откройте папку и посмотрите самый первый лист изъятия: первая запись — координаты аудитории института где за вами наблюдали.

— Почему за мной, а не за кем-то другим? И откуда я знаю, что я был в этой аудитории в это время? Я не могу вспомнить где был неделю назад, а тут — больше чем двадцать лет прошло!

— А вот это можно только поверить.

Семён Семёнович вытащил самый первый лист из папки.

Первой была запись, по которой никак нельзя было определить где и чем он занимался в указанный момент. Координаты, промежуток времени, запись чем-то напоминающая математическую формулу, рекомендация, оценка и синий штамп изъятия. От листа, лежащего сверху, она отличалась только менее точными координатами и временем.

— И что это обозначает?

Александр Фёдорович вывернул голову, чтобы удобнее взглянуть на лежащий перед ним вверх ногами листок.

— Вы встретились и с кем-то находящимся под наблюдением, встречу оценили как критическую по отношению к встреченному и изъяли…

— Судя по дате это было в мае, я не помню ни чего такого!

— Поэтому и не помните, что её изъяли.

— Как?

— А я откуда знаю? Я простой наблюдатель. До меня этого не доводят и не доведут — не моя каста.

— Вы не сильно головой приложились?!

Александр Фёдорович поморщился.

— Я сильно приложился, но не до такой степени, чтобы не понять, что я попал.

— На деньги?

— И на них — тоже.

— То есть вы наблюдаете за мной за деньги? Даже на работу специально устроились?

— Еще бы. Приходится изображать из себя идиота, чтобы меня не перевели. Вы на редкость продуктивный объект для наблюдения. Я вас купил с аукциона — ваш предыдущий пошёл на пенсию и распродавал объекты.

— Он что, тоже у нас работал?

— А как же. Кто напротив вас сидел с момента поступления на работу?

— Не может быть! Вы как раз пришли, когда он уволился. А что, у каждого из вас свои объекты?

— Нет. Большинство работает в свободном плавании — бродит по улице, знакомиться в кабаках… Где придётся, там и ловят. Продуктивные объекты либо покупают, либо находят и обрабатывают как золотую жилу.

— А в чём смысл?

— В том, что у объекта надо изъять кусок реальности.

— Бред.

— С обычной точки зрения эгоцентричного градусника с манией величия.

— Не понял.

— Слушайте, развяжите меня. Всё затекло и сердце начало побаливать. Я никуда не уйду.

Семён Семёнович немного поколебался, потом зашел за спину Александра Федоровича и разрезал скотч, стягивавший его руки. Александр Федорович чуть не брякнулся с табурета потеряв равновесие, но Семён Семёнович успел подхватить его и водворить обратно. Развязанные руки действительно сильно затекли и Александр Фёдорович неловко попытался взять из рук Семёна Семёновича нож, но тот успел ловко отпрыгнуть и развязанный опять начал валиться, но теперь в сторону поехавшего стола. Стол врезался в стену и Александр Фёдорович застыл в нелепом боковом полунаклоне.

— Вы чего скачите? На ногах скотч разрежьте!

Семён Семёнович с опаской чиркнул по путам ножом и Александр Фёдорович непроизвольно выбросил ноги в стороны для сохранения равновесия. Он посидел несколько секунд, сжимая и разжимая кулаки, а когда кровообращение восстановилось, подвинул к себе чайную чашку и неловко схватил бутылку водки. Налил, выпил и попытался закусить. Но сахарница была пуста и он протянул чашку стоящему у водопроводного крана Семёну Семёновичу, принял чашку, выпил и загнал назад рвавшуюся наружу водку.

— Совсем нечем закусить?

— Есть старый зелёный горошек.

— Хорошо работаю…

— А при чём здесь вы?

— Проехали…

Он налил ещё водки.

— Давайте горошек. Давно стоит?

Он с сомнением понюхал открытую жестяную банку, пронятую ему Семёном Семёновичем.

— Неделю. Или две.

— Хоть хлеб-то есть?

— Нет. До аванса ещё два дня.

— Если деньги дам — сходите?

— Нет.

— Понятно.

Александр Фёдорович выцедил ещё одну чашку водки, вытряхнул порцию зеленого горошка на ладонь, секунду поколебался и закинул его в рот. Он потянулся за бутылкой, но Семён Семёнович выхватил её у него из под рук и поставил на холодильник.

— Ну да, пьянству — бой! Присаживайтесь, спрашивайте.

— Про что? Меня обзывают “градусником”, продают, кого-то ловят на улице. И всё ради “изъятия”. Я не могу представить, какой вопрос можно задать по этому бреду. Расскажите, что знаете.

— У нас был курс, во введении которого давали историю, но всего я не знаю — я всего лишь наблюдатель.

— А кто есть ещё?

— Аналитики и коллекционеры. Может ещё кто есть, но этого нам на курсах не давали. Иногда появляются странные люди, но тот, кто с ними связывается, странно кончает.

— Как это “странно”?

— Это один и без портфеля.

— А что в портфеле особенного?

— В нем храниться история наблюдений и изъятий.

— Зачем её хранить?

— То, что изъяли — того больше не существует и не будет существовать. А аналитикам надо с чем-то работать, вот и придумали “портфель”.

— А как это: “изъяли”?

— Мы делаем запись, в зависимости от ситуации и соседних портфелей, аналитик подтверждает или отказывает в изъятии и сообщает об акции коллекционеру. Тот попадает в нужное место и время, изымает и ставит штамп о процедуре.

— Ты сказал “время”?

— Ну да. А как иначе?

— Коллекционеры перемещаются во времени?

— Разумеется, а зачем им точные координаты и время события?

— Чушь.

Александр Фёдорович подвинул к себе папку.

— Вот, смотрите. Штамп об изъятии, три дня назад. Вы, как обычно, сидели и занимался бюджетом поставок. Потом что-то обнаружили и этот факт изъяли.

— Зачем? Я что, мог сообщить об этом кому-то? Я даже не знаю, про что вы говорите!

— Я не решаю — это вопрос аналитика. Они делают заявку на основании многих “портфелей”.

— Я что, что-то изобретаю, сам того не осознавая?

— Ни как правило. Иногда вы встречаетесь с кем-то нужным, или что-то придумываете. Два раза погибали в аварии, один раз — выбивали глаз сучком, один раз — убили в пьяной драке соседа.

Семён Семёнович непроизвольно поднёс руку к правому глазу.

— Да, именно правый.

— Он на месте!

— Так поэтому на месте, что изъяли кусок твоей реальности. Аккуратно иссекли и подшили. А вы думаете, почему люди могут в пьяном виде бегать безлунной ночью по лесу и при этом не покалечиться?

— Вы сказали, что восстановить изъятое невозможно.

— Эти записи очень короткие. Можно догадаться, но без деталей.

— А зачем это?

— Вот в этом и есть вопрос вопросов. Если коротко, люди на этой планете — всего лишь высокоинтеллектуальные датчики, необходимые для замера параметров большого гео и биосферного эксперимента. Девяносто процентов мозга отведено под целевые вычисления, десять — под управление и самообслуживание.

— “Девяносто” — это подсознательное?

— Можно сказать и так. У нас был очень короткий курс, в котором нам объяснили, что датчики бывают активные и пассивные. Чем больше усложняется проект, тем более интеллектуальным должны быть измерительные приборы. В самом начале было достаточно примитивных одноклеточных. Потом потребовалось утилизировать отработанную органику, потом ликвидировать устаревшие образцы… Гонка вооружений. Одни выступают носителями других, третьи — борются со вторыми, четвертые — экспериментальные образцы для следующих поколений. Да мало ли каких других функций может быть у датчиков.

— И что, и у вирусов существуют наблюдатели, аналитики и коллекционеры?

— Об этом доподлинно неизвестно: другая форма жизни и подходить к ним с человеческих мерок нельзя. Пока я был молодой, на семинарах и встречах мы обсуждали эту байду, но потом плюнули и просто стали делиться передовым опытом. У людей наблюдатели появились не так давно по геологическим меркам — три-четыре тысячи лет назад. Мы существуем для корректировки излишней интеллектуальности, хотя у нас есть мнение, что для подтасовки результатов измерений.

— Не понял.

— У градусника от большого ума появилось собственное мнение и это начало искажать результаты. Ходит шутка, что это платный эксперимент и изъятие помогает получать бюджетные деньги на его продолжение.

— А какие данные мы отправляем?

Семён Семёнович подхватил чашку, плеснул себе у холодильника полчашки и заел выпитое лежалым горошком.

— Вот этого мы, как раз не знаем. Знаем, что надо оберегать некоторые объекты от повреждения: вас два раза изымали при гибели, да и глаз на месте. Надо удерживать датчики на месте — выравниваем интеллектуальные прозрения, чтобы не было излишнего карьерного роста…

— То есть вы хотите сказать, что если бы я что-то изобрел, то для того, чтобы я продолжал работать в нашем “суповом заведении” у меня изъяли кусок реальности?

— Вы только не кипите, не хватайтесь за бутылку, этого не избежать. Хоть я буду наблюдать, хоть другой.

— А почему вы говорите, что наблюдатели и другие появились недавно?

— Раньше не было такой потребности в изъятии — не тот уровень развития науки и техники. Вполне достаточно было трех-четырёх человек для коррекции данных от какого-нибудь цезаря или фараона. Остальные вполне обходились грубой настройкой вроде предрассудков, морали, религии или отсутствия письменности. Ну а потом понеслось: города-полисы, толчея, предпринимательство, научно-техническая революция. Только за XX век количество наблюдателей увеличилось на три порядка. Так оно росло только тогда, когда появились большие города и нас погнали на улицу — искать изъятия в толпе.

— То есть, вы хотите сказать, что мораль и религия придуманы для того, чтобы кто-то там продолжал получать деньги на исследования подтасовывая результаты измерений?

— Во-первых, я понятия не имею, что, кто и как получает там, наверху. Так нам говорили на курсах. Во-вторых, есть государство с армией, полицией, системой образования, телевидением, журналистами. Нам рассказывали об этом вскользь, но как работает система массового огрубления из нас не знает ни кто. Я приблизительно знаю, как работает наша система. Про остальное можно только догадываться и то потому, что первые массовые наблюдатели пришли именно из религии, например, Великая Инквизиция.

— Вы жгли людей?

— Не жгли, а изымали. Не было такого большого числа наблюдателей и наблюдаемых — некому было оплачивать изъятия, а как только началась эпоха Просвещения, “градусники” распоясались, пошли деньги. В XVII веке касты разделились — слишком много работы.

— А кто платил? Деньги с неба сыпались?

— Банкомат.

Александр Фёдорович улыбнулся и тут же сморщился от боли в разбитых губах.

— В системе всегда хозрасчёт: что у попов, что в армии. Да и они не изымают ничего, это не работа, а чистая профилактика сбоев, задумал что — помолись или помаршируй. А вне классического управления дело выгодное: изымешь у одного, продашь другому.

— Но как-то же это началось?

— Технология была всегда, но в загоне. Может в самом начале кто-то, что-то, кому-то и платил. Но скорее всего всё было как обычно, каждый зарабатывал себе сам.

— А на этом можно сделать карьеру?

— В смысле? Из наблюдателя стать коллекционером? Вряд ли. У нас как попал в касту, так и будешь всю жизнь по улицам рыскать, до пенсии. Если повезет — скопишь денег и купишь барана — двух.

— Профессиональный жаргон?

— Извините, Семён Семёнович, но у нас разная жизнь.

Он вытащил из кармана плаща мятую пачку сигарет, вопросительно мотнул ей в сторону хозяина и не получив ответа прикурил и откинулся, пустив в потолок толстую струю дыма. Семён Семёнович снял с холодильника бутылку, достал из шкафчика над мойкой ещё один стакан, стукнул им по столу рядом с чайной чашкой и разлил на двоих остатки водки. Они молча выпили. Александр Фёдорович закусил табачным дымом, а Семён Семёнович остатками горошка.

— Значит я “баран”? А что с меня можно взять? — Он толкнул в сторону Александра Фёдоровича свою папку.

Гость отпихнул папку от себя.

— Много чего можно взять: озарения, догадки, ведение за собой масс. Вы поймите, у нас всё устроено так, чтобы никто из наблюдателей не смог потом по записям восстановить, что на самом деле изъяли. Аналитики что-то знают, им всё надо держать в голове, и личностей и их связи. Чем выше наблюдаемый, тем шире ареал. А я ничего не знаю — всё измается подчистую, а то, что не измается — это мой прокол, всё идет в минус, записи замазываются до полной невосстановимости и постепенно забывается.

— Наверное, больше всего получают те, кто работает с теми, кто повыше рангом?

— С какого перепуга? Они всегда на виду, к тому же изъятие — это как в одиночку напиться в дым в незнакомом казино, выиграть миллион и тут же его спустить. Воспоминаний никаких, значит выигрыша нет и не было. Те кто из вас выше сидит — их называют “мясорубки”, — они скорее потребляют, чем выдают. Об этом не говорят, но как ты думаешь, откуда мы все получаем деньги? С продажи изъятого. Конечно у коллекционеров свой рынок. Говорят, что они имеют целые коллекции изъятого. Покупают, продают и меняются друг с другом, чтобы хвастаться на своих съездах и конвенциях.

— А как они продают изъятое?

— Тут аналитики работают на два фронта: с одной стороны — руководят изъятием, с другой — составляют “трапы”.

— “Трапы”?

— Логические мостики из изъятого, выстраивая которые коллекционер может добиться прибыли.

— А это законно?

— Нет законов. Есть некая легенда, которой придерживаются. Тут не приложишь ни морали ни религии — мы сами и мораль, и религия в одном флаконе. И, согласитесь, это более гуманно, чем отправить в приступе паранойи несколько миллионов градусников рубить друг друга, прикрыв историю болезни криво записанными словами двух людей, о которых помнят, что они якобы говорили то, что нашептал им ночью Бог.

— Не могу понять, зачем вы подслушивали под дверью? И что за наблюдатель преследовал меня сегодня утром? У вас конкуренция?

— Какая конкуренция? Хотя время от времени на конвенциях ходят слухи о “заказных” изъятиях и дубликатах портфелей, но это, я думаю, почти невозможно. Для этого надо знать, что изымать и кому быстро продать. То есть, выстроить цепочку от человека, который хочет приобрести, через коллекционера и аналитика к наблюдателю, у которого есть необходимое. А с утра за вами ходил человек, который мне время от времени помогает, если я по какой-то причине не могу с вами поработать сам.

— Портфель! У него был точно такой же портфель, как у вас!

— Это не просто “точно такой же портфель” — это тот же самый портфель. Он должен был передать его мне на проходной нашего учреждения.

— Ну и передал бы. Я немного опоздал, потом всё равно пришел на работу.

— Это не просто портфель. Что должно происходить с записями об изъятых событиях?

— Так вот в чём дело! Вне портфеля они превращаются… Превращаются…

— Никто не может сказать во что они превращаются. Такого быть не должно. Несколько раз записи наблюдений терялись и это приводило к последствиям, о которых ни кто не любит у нас особо распространяться. Градусники массово сходят с ума, новые идеи завладевают народами, на сцену вылазят какие-то садукеи, а нас всех лишают премии. Шутка.

— Так что, мировая война — это следствие просранного по пьяни в кабаке портфеля?

— Нет, портфель влияет более глубоко, но мягче. Война это техническое следствие усложнения условий работы — начиная с XVII века нас не по-детски колбасит на смене нотаций. Время от времени кто-то сверху спускает директиву по протоколам и всем приходится учить новый язык описания событий для изъятия. Цель, в общем то благородная — защитить градусников от будущего, которое у них забрали. Кто-то, где-то попадает под службу внутреннего наблюдения и вдруг выясняется, что наблюдатель расколол нотацию и может восстановить события, которых нет и уже больше не будет с его бараном. Докладывают по инстанции, приходит патч на систему безопасности и те, кто его не усвоит выпадают из обоймы.

— И как быстро требуют перейти на новый язык?

— Как обычно: “Вчера ещё надо”. Но реально времени дают неделю-две, не больше, а потом уж ни каких поблажек. Он это если патч маленький. А бывает как в ВФР. Пока наблюдатели и аналитики корпели над спущенным сверху кодом — градусники столько голов друг другу поотрубали, что часть эксперимента чуть не закрыли.

— ВФР?

— Великая Французская революция. Потом, после неё, еще насколько раз радикально меняли нотации, всё равно оказывалось выгоднее, чем пускать это дело на самотёк. Начальству виднее.

— Александр Фёдорович, вы говорили, что кроме нас есть ещё датчики?

— Всё, от вируса до человека. Даже эпидемии бубонной чумы — всего лишь оптимизация контрольно-измерительной системы. Переход с дорогих в обслуживании систем на менее затратные. Кто-то говорит про “тех, кто под ногами”, но это наша мифология.

— И касатки, и лемминги?

— Все.

— Так всё же, зачем вы подслушивали под дверью?

— А куда вы дели бумаги, выпавшие из своего портфеля?

— Вот в чём дело. Ваш помощник тоже обронил бумаги?

Семён Семёнович встал и вышел из кухни. Через минуту он вернулся с мокрыми бумагами в пластиковом пакете. Он вынул перепачканные уличной грязью листки и сразу увидел требуемое: простой лист с парой чёрных полос маркера и несколько расплывшихся синих штампов исполнения.

Александр Фёдорович потянулся к документу, но Семён Семёнович резко потянул его к себе и подмокший лист, успевший прилипнуть к пластику кухонного стола порвался на две части, большая из которых осталась в его руках, а меньшая досталась Александру Фёдоровичу. Семён Семёнович увидел, как уверенное до этого момента лицо его визави опустилось, как опускается кожа на лице летчика под большой перегрузкой. Это длилось несколько долей секунды, потом всё вернулось обратно. Кожа прошла путь от мертвенно бледного до свекольно-бордового. Александр Фёдорович шумно сглотнул, закалялся от попавшей в дыхательное горло слюны и вытер выступившие на глазах слёзы.

Первым очнулся Семён Семёнович, протянувший Александру Фёдоровичу обрывок. Случилось что-то непоправимое.

— Э-э-э-э… Подклеим?

— Не важно. Давайте…

Александр Фёдорович взял лист, сложил на столе две половинки, вдохнул, вытащил из портфеля одну из папок немного полистал и вложил обе половинки на положенное им место.

— А как он мог выпасть?

— А он и не должен был выпадывать, просто кто-то взял его рассмотреть и не успел положить на место.

— И что теперь будет?

— Что-нибудь да будет. Ладно, я пойду.

Александр Фёдорович встал, тщательно осмотрел свои брюки и рукава плаща, ободрал оставшиеся кое-где обрывки скотча, с некоторым сомнением посмотрел на перепачканные кровью рубашку, галстук и плащ. Шагнул к мойке, выбросил мусор в ведро, сгрёб и сунул в портфель две лежавшие на столе папке и пошел к выходу.

— Александр Фёдорович, может плащ постираем, почистим костюм? Я вам рубашку дам и галстук… А кстати, кто за меня отвечает на работе?

— За вас? А меня вы не спрашивали?

— Нет…

Александр Фёдорович по дороге остановился у двери в комнату и показал пальцем куда-то вглубь. Из коридора был виден эстамп картины Хокусая, висевший в головах у кровати.

— А вы, Семён Семёнович, ни когда не задумывались, почему на картине воробей и ножницы?

— Нет, но можно посмотреть в интернете. Там, как пить дать, обязательно высказались какие-нибудь искусствоведы.

— Мнение искусствоведа — кал человека, всю жизни питавшегося облизывая леденцы. Если его опубликовать в интернете, то это будет даже не сам кал, а его фотография. А вы сами что-то об этом думали?

— Да. Я думаю…

— Не надо. Я тоже подумаю об этом.

Он подобрал в коридоре свалившийся с ноги ботинок, присел, немного повозился, развязывая и завязывая шнурки. Портфель всё это время он неловко держал подмышкой и не ставил на пол.

— Натоптал я у вас.

— Ничего, я приберусь, а потом быстро на работу.

— Не ходите, я поговорю с начальством. Можно одно одолжение? Не мойте пол минут пятнадцать, я как раз до работы доеду.

— Ах, да. Я сейчас прилягу, а вечером приберу.

Александр Фёдорович открыл дверной замок, сбросил цепочку и шагнул за порог.

— Александр Фёдорович! Вы портфель забыли застегнуть! Опять что-нибудь потеряете.

— Спасибо, спасибо. До свиданья…